Этери Чаландзия: Любовь и хмели-сунели

Вернуться в Грузию, вернуться в детство
Этери Чаландзия

Кому как, а для меня Грузия, это всегда детство. Это воспоминания, с которыми до сих пор мало что может сравниться по силе и насыщенности. Возможно, потому что детское сознание не замусорено, не избаловано и не пресыщено, потому что все впервые, все остро, ярко, сочно, вкусно, весело и навсегда. Тебя, счастливого щекастого ребенка, тискают в объятиях и передают с рук на руки, ты блаженно улыбаешься и понятия не имеешь, что все это — бескорыстная любовь чужих людей, вкуснейшие запахи из-за каждой занавески, тявкающие ласковые собаки, горячее солнце, открытость, сентиментальность, доверчивость и пылкость окружающих, навсегда останутся в той или иной форме записанными на самых важных табличках и файлах памяти. Возможно, все это и многое другое сыграет потом свою роль, возможно, привьет доверие, граничащее с доверчивостью, подарит способность наслаждаться моментом, видеть и ценить хорошее, а плохое, как мусор, просто убирать с дороги, складывать походя в помойку и идти себе дальше в надеждах и мечтах.

Но какой бы ни была цепкой детская память, невозможно запомнить все, и я не помню в подробностях мой первый двор и его обитателей. Что-то сохранилось в пересказах, что-то дорисовывает воображение. Тот грузинский двор был всем, он был миром, жизнью, энциклопедией нравов, кухней, партером, галеркой и катакомбами, в которых был шанс скрыться в случае чего. Каскады балконов вавилонской башней уходили в небо, на них сушилось похожее на потрепанные паруса белье, и от этого казалось, что двор, как огромный скрипучий корабль, населенный бестолковой и веселой командой, вечно несет куда-то теплыми ветрами и застольными песнями.

С утра, как крик петуха, тишину прорезал плач горластого младенца. Его тут же подхватывали со всех сторон, и вскоре многоголосый ор включался на полную мощность, выгоняя всех из теплых утренних постелей. Этот хор кавказских детей, казалось, определял жизнь двора и держал в тонусе взрослых, не давая зазеваться и расслабиться. Младенцы самозабвенно орали по большей части от счастья и требовали всего и сразу — любви, еды, песен, улыбок, смеха и ритуальных танцев укачивания.

Под аккомпанемент этого хора на всех палубах двора давали спектакли и концерты. На втором этаже в квартире дяди Гриши в стиле трагедии короля Лира регулярно проклинали и отлучали от семьи, стола и дома лоботрясов-наследников. В седьмой квартире тщетно укрощали строптивую красавицу Лору. Дочь тети Мананы, у которой все мужчины и даже неопределенной породы кобель Кукуш ходили строем, видела жизнь по-своему, мать не слушала и, вай-ме, какой кошмар, отказывалась выходить «за такого хорошего мальчика» замуж!

Особой популярностью во дворе пользовались постановки в стиле Отелло и Ромео и Джульетты, правда, всегда с открытым счастливым финалом. Так, дядя Резо с третьего этажа годами вымаливал прощение у тети Эки за припадки ревности, а Ника и Бесо из 12-й квартиры, убегали и убегали из дома в поисках любви и свободы. И все это происходило на таком градусе страстей и так крепко врезалось в память, что, повзрослев, я долго верила в то, что Шекспир все-таки грузин, и отчетливо слышала в репликах его героев знакомый густой акцент.

Я не помню имен и почти не помню многих лиц, но до сих пор не могу забыть, как вечерами, когда затихали младенцы, а Отелло разводили своих Дездемон по спальням, когда чернел небесный задник, прибитый гвоздями крупных южных звезд, и выкатывала свой сырный круг полная луна, два старика, положим, дядя Вано и дядя Карло, обнявшись друг с другом и с початой бутылкой красного, тихо и проникновенно пели бесконечно трогательную песню про соловья, розу и могилу возлюбленной. Даже мы, к тому времени заматеревшие сорванцы с вечно ободранными локтями и коленями, затихали, прислушиваясь к их счастливым хмельным голосам. Но жизнь брала свое, возмущенное соло тети Лали закрывало концертную программу, и день объявлялся законченным. Падал ночной занавес, коты бросались преследовать мышь, и оставалось только гадать, кто назавтра проснется первым — младенец или соловей.

А потом из всех квартир во двор выставляли разномастные столы, покрывали их белыми скатертями, и начиналось настоящее кино, но с такими запахами и вкусами, что до сих пор ни одна прославленная кухня мира не в силах ни заглушить, ни потеснить их в памяти. Вы знаете, как пахнет свежий и тяжелый круг сулугуни, из которого вытекает сырный сок под пиратским ножом хозяйки? Это неописуемый аромат. А как потом этот сыр тает в горячей кукурузной мамалыге или треснувшем крае хачапури? А на какой этаж земного рая вас уносит, когда вы руками макаете кусок в ткемали, в котором мякоть кислой сливы приправлена душистым хмели-сунели, острой аджикой и палящим дурманом солнца, и отправляете все это в рот? А зелень, которую выставляли на стол холодной мокрой волной, и аромат лилового регана заполнял все пространство двора и желудка? А арбуз, которого все дети всегда ждали, как особо почетного гостя, с этим сахарным краем в разломе и провалившейся в сладкую мякоть черной косточкой? А вино, которое в первый раз давали понюхать или попробовать с чайной ложечки? Тогда мне казалось, что тот самый «хмели-сунели», это не совсем приправа с алхимическим кавказским составом, а такой код застолья, шифр жизни, «хмели-сумели», захмелеть успели-сумели, и песни запели, и все пили и ели...

Мы были совсем детьми, и нас не всегда занимало, по какому поводу накрыт тот стол. Конечно, можно было отличить многодневной рекой льющееся счастье свадьбы от суровой сосредоточенности похорон, когда лица мужчин были непроницаемы, а женщины превращались в черных птиц. Некоторые надолго, а некоторые и навсегда. Но мы, дети, всегда оставались словно в защитном круге солнечного света, и все беды и печали почти не касались нас. Или это взрослые так делали, что они нас не касались.

Меня, хилого ребенка, возили и в горы, и к морю, и как маленького Будду показывали всем жадным до объятий и слез умиления несметным родственникам. Я понятия не имела, что земли с такими красивыми названиями могут вдруг обрасти границами, что родня — это не просто хорошие люди, а абхазы, мегрелы, аджарцы, грузины, сваны, русские, рачинцы. Я долгие годы была уверена, что дядя Гиви женат не на украинке, а на русалке. Красивой, лукавой, с золотыми кудрями, которой все джигиты пламенными глазами смотрят вслед, но молчат. Молчат, потому что им вслед еще более пламенным взглядом смотрит сам дядя Гиви.

Все эти люди были вспыльчивой и смешливой родней, выпивохами, красавцами, понтярщиками, «большими людьми», обычными работягами. Те, кто работали на земле, особенно любили хаш — фантастическое варево на молоке, которое готовилось всю ночь и съедалось на заре, обязательно с рюмочкой чачи. Одни любили петь, другие выпить, третьи и то и другое и еще поесть от души.

И все обожали детей, своих и чужих. Когда я с кем-нибудь из родни забиралась в автобус и строго спрашивала попутчиков, отвезет ли он меня к бэби (к бабушке), все пассажиры с радостью, не вдаваясь в подробности, отвечали ребенку, что, ну конечно же, отвезет, какие вопросы! Меня называли «девочкой из Москвы», и я до сих пор не могу с уверенностью сказать, чего в тех голосах было больше, жалости или гордости.

Сама я уже не помню, но мама рассказывала, как однажды мы с бабушкой гостили у кого-то из родственников в горах, пришли взрослые люди и спросили: «Деточка, ты говоришь по-мегрельски?» А я им в ответ так уверенно и с характерным резким жестом: «Конечно, умею! Меу джохори!» И тут все ударились об пол и покатились колесиками со смеху. Оказывается, деточка радостно выпалила: «Конечно, умею! Пошел вон, собака!» Ну а что, если это была единственная фраза, которую я знала? А знала потому, что постоянно слышала от соседки, что гоняла свою хитрую псину со двора.

А каким важным и таинственным казалось мне тогда вино, разлитое по исполинским кувшинам и запрятанное до времени в темноте подвалов и погребов деревенских домов. Я пробиралась туда, ложилась на землю или прикладывала ухо к пузатым глиняным бокам и, казалось, слышала, как сплетничает обо всем на свете виноград и предвкушает то время, когда откроют бутыли и настанет всем «хмели-сунели»!

Вот таким ярким, сочным и простым, как на картинах Нико Пиросмани, все и осталось в сознании. За пределами того двора оказался большой, непростой и порой недобрый мир, полный боли, слез, разрухи, отчаяния, недоумения, злости, войны. Но в нем, в самой его глубине, в самом правильном месте, всегда скрывается тот, другой, настоящий, где дяде Гиви повезло заполучить в жены русалку, где вино бродит и разговаривает в кувшине, где всегда любовь и всем светит сплошное и бесконечное хмели-сунели!

Источник Этери Чаландзия: Любовь и хмели-сунели